Дмитрий Бак: Его время никогда не пресечется, доколе будет жив хотя бы один читатель в мире

Гости
Михаил Одесский
филолог, профессор РГГУ
Евгения Абелюк
заслуженный учитель РФ
Дмитрий Бак
филолог, литературовед, директор Государственного музея истории российской литературы им. В.И. Даля

ФРАГМЕНТ ИЗ ФИЛЬМА «ПАПИРОСНИЦА ОТ МОССЕЛЬПРОМА»

Голос за кадром: Первой советской бытовой комедии героиня звезды русского немого синема Юлии Солнцевой прогуливается по Цветному бульвару и кокетливо позирует на фоне памятника Ф. М. Достоевскому. Его идея родилась у скульптора Сергея Меркурова еще до революции. В 1905 году он оказался в Париже, где впервые увидел работы Огюста Родена, и у него возникла мечта высечь в стиле модерн скульптурный триптих: статуи Льва Толстого, Федора Достоевского и некий собирательный образ напряженно думающей личности, мысль по аналогии со знаменитым роденовским мыслителем. Только бюст Достоевского он лепил несколько лет, сделав чуть ли не 20 вариантов.

И может быть, так бы и лепил дальше, если бы на его пути не встретились два человека – меценат Николай Шахов, заказавший Меркурову в 1911-м сразу весь триптих, и будущий кумир эстрады первой половины XX века Александр Вертинский. Именно таким видел Меркуров и своего Достоевского. Попросил Вертинского позировать, и тот согласился и в каком-то странном то ли восточном, то ли арестантском халате безропотно застывал в самых неестественных позах на часы.

В 1918 году Совнарком принял декрет об увековечивании памяти в граните и бронзе выдающихся русских деятелей, в списке было имя и Достоевского. И Меркуров показал комиссии Моссовета во главе с наркомом просвещения Луначарским свою работу. Перемещали громадную гранитную глыбу в 3 метра высотой из мастерской к фонтану на Цветном, использовав еще древнеегипетскую технологию. Но когда в 1936-м по Бульварному кольцу начали прокладывать трамвайные пути, памятник перевезли к туберкулезному институту на улицу Достоевского. Так он и стоит до сих пор в парке напротив классического здания бывшей клиники для бедных на Божедомке, где 26 лет штаб-лекарем служил Михаил Андреевич Достоевский, проживая со своим семейством в казенной квартире о трех комнатках, чулане и сенях в северном флигеле больницы.

Николай Александров: Именно здесь 200 лет назад родился Федор Михайлович Достоевский. Достоевский – одно из первых имен, с которыми связывается само понятие русской литературы. Его нередко называют духовидцем, пророком, но во многом он и сегодня не столько откровение, сколько тайна, которую еще предстоит раскрыть.

Дима, 200 лет со дня рождения Достоевского, юбилейный год. Новая экспозиция в Музее Федора Михайловича Достоевского, выставка. Какие тайны с помощью музейного дела, секреты, которые раньше были неизвестны, открывает эта новая экспозиция (если открывает, конечно) и каковы ее особенности?

Дмитрий Бак: Ну, это не совсем новый музей, потому что он расположен в том самом здании, где уже 92 года существует музей-квартира мемориальная. Как известно, Достоевский родился в соседнем флигеле Мариинской больницы, но свое детство и юность провел именно в этой квартире. И в 1928 году там был открыт музей, он существует и он будет существовать, на первом этаже. Но 3 года назад с помощью всех необходимых инстанций, Министерства культуры мы все здание получили, это три этажа, это 1,5 тысячи метров. И дело, конечно, не в количестве, а дело в том, что мы покажем, если говорить в одной фразе, то московского Достоевского.

Николай Александров: Новые экспонаты какие-нибудь будут представлены в экспозиции?

Дмитрий Бак: Конечно, конечно, конечно! У нас в фондах находится коллекция Анны Григорьевны Достоевской, которая еще при жизни «выказывала навыки архивариуса», как сам Достоевский говорит, и в ее коллекции огромное количество предметов, которые не подходили тематически под мемориальную квартиру, где было детство. Там были книжки, по которым он учился, и т. д., а здесь масса нового. Есть экспонаты, которые ну иногда были на выставках, но не экспонировались в постоянной экспозиции. Ну, если ты видишь перо, которым написаны «Братья Карамазовы», по крайней мере последняя их часть, то естественно, что какие-то эмоции ты испытываешь. Всего этого будет очень много.

Николай Александров: Как читать Достоевского сегодня, Дим? Поскольку помимо музейной экспозиции, которая знакомит с биографией и творчеством в целом, остались тексты Федора Михайловича. Ты как филолог, конечно, не можешь не обращать на них внимания. Изменилось ли что-нибудь в восприятии Достоевского сегодня, что упускается при чтении текстов Достоевского?

Дмитрий Бак: Достоевский стал читаться труднее и проще.

Почему труднее? Потому что у него нет стиля языкового. Он переступает через совершенство стиля. Нельзя представить у Достоевского фразу, что «солнце всходило над полями, над которыми вился пар», это абсолютно невозможно. Изящных сцен, которые у Тургенева или у Толстого встречаются на каждом шагу, у Достоевского нет. И вот эта стилистическая манера захлебывания, вот такой фразы, которая неизвестно где начинается и неизвестно где заканчивается, она не очень соответствует сознанию современного человека, который прячет под кат длинную запись в социальной сети. Это трудно, стилистически это очень трудно, пока не вживешься. Для меня нет, конечно.

Почему легче? Да потому что он просто описывает тот мир, в котором мы живем, просто вот конкретный мир без всякой мистики. Ну, например, он говорит, я буквально цитирую: «Я хочу не такого общества научного, где бы я не мог делать зло, но такого, где бы я мог делать зло, но сам бы этого не хотел», – ну ключевая идея, что стремление обеспечить свободу, безопасность, как мы сейчас говорим, ведет к концлагерю и несвободе. Ну вот наши камеры слежения, наши системы распознавания лиц – все это нужно, кто же спорит, очень удобно, безопасно и полезно, но это тотальная несвобода.

Просто Достоевский, ставя свои предельные вопросы, которые для XIX века были скорее теорией, проекцией куда-то в эйнштейновские дали, Эйнштейн неслучайно говорил, что именно Достоевский на него повлиял в наибольшей степени, не физики, а сейчас это все наша реальность. На каждом шагу то, что Достоевский пишет, стало из теории практикой.

Евгения Абелюк, заслуженный учитель РФ, доцент НИУ ВШЭ: Я полагаю, что очень хорошо его читать с раннего возраста, потому что ты понимаешь, что ты попал во что-то такое совершенно необычное. Ведь чрезвычайно важно показать юному человеку, что в книжке создается особый мир, свое пространство, свое время. А как раз художественный мир Достоевского так строится, он такой специфический, он так отличен от реального, что это очень хорошо можно показать ребенку, вот. Но это мир такой душный, трагический, тесный, и чистый, и не чистый, понимаете?

Николай Александров: С твоей точки зрения, самое совершенное произведение Достоевского какое для тебя?

Дмитрий Бак: Ты знаешь, у Достоевского нет совершенных произведений в том смысле, как мы можем это слово применять к Тургеневу, к Пушкину. Гармоничных нет, они все ну вот такие причудливые. Но самое главное для меня, безусловно, «Записки из подполья», 1864 год, середина, примерно середина творческого пути. Это попытка сделать с человеком примерно то же, что Эйнштейн с ньютоновской вселенной. Мы привыкли, что в мире три измерения, длина, ширина, высоко, тело падает с ускорением свободного падения, а тут бабах, Эйнштейн приходит...

Николай Александров: Четвертое – время, да, ха-ха.

Дмитрий Бак: ...да, и говорит, что, боже мой, тело, которое запущено с околосветовой скоростью, меняет линейные размеры. Как это увидеть? Вот Достоевский изображает человека, в котором есть сразу все. Это не «Человек без свойств», который будет у Музиля в XX веке, это человек, в котором есть и демон и ангел, и он всякий раз в виде поступка проявляет то, что противоречит ожиданию. Он никакой, это абсолютное открытие.

Мы привыкли думать и сейчас, что человек ньютоновский, если он думает хорошо, улыбается, образованный, значит, он и поступать будет хорошо; если он поступает плохо, значит, он и внутри себя... Так ничего подобного: отцеубийцы, страшные преступники могут быть хорошими людьми, как говорит Достоевский в «Записках из Мертвого дома». Ну, хорошими людьми в каком плане? Может быть, они уже раскаялись... Мы не знаем, что происходит в человеке, мы не знаем, как связано духовное и материальное, внешнее и внутреннее, это Достоевский впервые говорит. Не потому, что Гитлер художник, не только в этом дело, не потому, что атомная бомба – это истина смерти, а просто потому, что это человек, с которым я не знаю, что делать. Он может меня убить, а может заключить в объятья, и это и есть XX век и XXI век, безусловно.

Вот в этой небольшой повести Достоевский все это четко видит. Он оказывается в публичном доме и начинает читать нравственную проповедь проститутке Лизе – не потому, что он нравственный, а потому, что он доказывает друзьям своим, которых сейчас уже здесь нет, что он тоже может пойти в публичный дом, но не так, как они. Он всегда делает не то, что от него ждут, это авантюрист, это террорист, это современный человек, один из видов современного человека, который наиболее опасен и страшен. И главное, что мы точно знаем, что он где-то уже есть, иначе бы в аэропортах мы не устраивали трехчасовой досмотр. Мы убеждены, что этот человек где-то среди нас. Первым об этом сказал Федор Михайлович.

Николай Александров: Действительно, «Записки из подполья» неслучайно называют и философским конспектом всех последующих произведений Федора Михайловича. Для меня отчасти это еще такой художественный конспект, а не просто некоторые идеи, которые выражены в «Записках из подполья». Но и те принципы художественные, которые затем дальше Достоевский развивал и в «Преступлении и наказании», и в «Бесах», и в «Братьях Карамазовых», в «Идиоте», здесь даны в таком сгущенном виде. И когда я спускаюсь на станцию метро «Достоевская», выдержанную всю в черно-белой гамме, с панно, которые посвящены четырем великим романам Федора Михайловича, невольно этот спуск в метро, разумеется, сразу вызывает в памяти и «Записки из подполья», и выход из этого подполья, который пытался все время Федор Михайлович осуществить вместе со своими героями.

ВИДЕО

Николай Александров: «Убийства в подземке», «Трупы на станции метро: один повесился, двое застрелились» – именно такими заголовками пестрили страницы столичных газет в 2010 году, когда в очередной раз откладывалось открытие станции метро «Достоевская». Говорят, что одна из причин была излишняя трагичность внутреннего оформления станции, а вовсе не нехватка средств или неготовность эскалаторов. Это вполне в духе творений Федора Михайловича, который истоки социальных болезней видел не в пороках экономического развития, а в духовном кризисе человечества.

Голос за кадром: И правда, несмотря на яркое освещение, ежедневно спускаясь на станцию, тысячи обыкновенных и необыкновенных людей попадают в мрачное царство подпольного человека – типичного персонажа произведений Достоевского. Заслуженный художник-монументалист Иван Николаев, стараясь соответствовать глубине и трагичности творчества писателя, вполне аутентично воссоздал тяжелую и безысходную атмосферу того мира, в котором живут герои романов «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы» и «Братья Карамазовы». Многочисленные сцены убийств и суицидов, вырезанные из мрамора всевозможных мрачных оттенков, действительно наполняют душу бесконечной печалью и сожалениями. Не зря станция считается одним из самых депрессивных мест столицы.

Но внимательный зритель, как и любопытный читатель, не сможет не заметить среди этой вакханалии и насилия светлых, ангелоподобных фигур, трудноугадываемых персонажей Достоевского, оставляющих нам надежду. Зато в центре композиции «Преступления и наказания» легко и однозначно прочитывается евангельский сюжет воскрешения Лазаря.

Николай Александров: Здесь практически на всех панно выражен главный нравственный тезис Достоевского: рай – вещь трудная, и, прежде чем добро восторжествует, неизбежна борьба со злом внутри души каждого человека.

Голос за кадром: И если спускаетесь в подземелье вы с темной, демонической личностью, то, когда поднимаетесь, вам навстречу идет светлая, почти ангельская сущность с очевидно благой весть. А в верхнем вестибюле вас встречает взгляд самого писателя, устремленный куда-то вдаль, мимо зрителя, который, однако, убеждает обернуться и посмотреть назад – в прямом и переносном смысле.

Николай Александров: Достоевский – духовидец и пророк, еще один по сути дела штамп, начиная уж по крайней мере с начала XX века. Насколько это верно сегодня? И в чем для тебя пророческий или духовидческий дар Достоевского?

Дмитрий Бак: Ну, он духовидец, безусловно. Можно это отрицать, но достаточно почитать, что творилось в зале Дворянского собрания после «Пушкинской речи», и можно в этом убедиться: там дамы падают в обморок, враги целуются, обнимаются, Тургенев им посылает воздушный поцелуй... То есть это магическое абсолютно воздействие. Другое дело, что на следующее утро все начинают его бить и справа и слева, и либералы, и почвенники его критикуют.

Достоевский для меня, думаю, что не только для меня, автор очень простой формулы, которая собирает представление о России после того, как в 1831 году в переписке Пушкина и Чаадаева образ России раздваивается навсегда, ну то есть две России. Чаадаев философическое письмо публикует через 5 лет в журнале «Телескоп» в октябре 1836 года, и там вот возникает (это не впервые, впрочем, но так остро впервые) двойное представление о России: Европа, Россия, Азия, почва, новый свет с Востока, западники, славянофилы, раскол.

Что говорит Достоевский в «Пушкинской речи»? Очень простую вещь, что наше стремление в Европу и есть коренное русское стремление, вот и все. Северная отзывчивость – это формула, которая надстраивается над всеми полемиками 1863 года, когда польский бунт, 2014 года у нас сейчас, когда происходят события, которые опять актуализуют двойную перспективу зрения на Россию. Достоевский попытался вот в этой, как он сам говорит, небольшой речи, взяв за образец Пушкина, ну хотя бы в идеальном виде представить возможность собрать воедино вот эти два облика России, не то страна, которая не зависит от экономики, но явит свет с Востока, не то страна вечно отстающая, несвободная, тоталитарная, отсталая, которая должна бежать за Западом, или так, или так, середины нет. Есть, говорит Достоевский.

Михаил Одесский, доктор филологических наук, профессор РГГУ: В русской литературе были Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Никому в голову не приходило при их жизни называть их пророками, так о писателях не говорили. И вот именно с Достоевским, а в некоторых вещах исключительно с Достоевским, связан этот новый поворот, трактовка писателей как пророков. Он сам называл пророком Пушкина, то есть сам в этом виноват, но, мне кажется, один из самых ярких текстов – это наш блестящий философ Владимир Соловьев, который, подводя итоги творчества Достоевского, его назвал пророком. Причем Соловьев, замечательный философ и историк, подчеркнул, что он именно это и имеет в виду, что раньше пророками были духовные вожди народа, библейские персонажи, а в русской литературе это стали писатели. И вот так вопрос о Достоевском ставится с 80-х гг. XIX века.

Почему он пророк? Ну, через 40 лет всем стало очевидно и даже неким общим местом, почему он пророк, – потому что никто так точно не предвидел то, что мы называем революционными событиями, и те духовные катастрофы, которые с этим связаны. Но интересно, что Соловьев совершенно другие вещи связывал с его пророчествами. Соловьев считал, что это будущее духовное объединение человечества, совсем другие вещи. Но, возможно, мы можем сказать, что вот это стремление увидеть в Достоевском пророчество – это один из моментов, которые заложены в его сложном комплексном мире. Пророк он или нет, не знаю, сбудутся его пророчества или не сбудутся, но он так пишет, что в его текстах интересно искать пророчества.

Евгения Абелюк, заслуженный учитель РФ, доцент НИУ ВШЭ: XX век показал нам, что да, он был очень прав, он был очень прав. И все произошедшее с нами, не только с Советским Союзом, не только с Россией, но с миром в целом, с Европой, идеи фашизма, идеи национализма, можно тут много что перечислять, – все это показало, как в самом деле опасно жить по идее.

Николай Александров: Как воспринимает, с твоей точки зрения, западный читатель, ну насколько ты можешь судить? Тем более что вот недавно прошел, целый форум состоялся во Франции, связанный с 200-летием Достоевского. Восприятие Достоевского в России и на Западе – в чем разница и есть ли она, существует ли она?

Дмитрий Бак: Прекрасный вопрос. Конечно, здесь, как и всегда у Достоевского, палка о двух концах. В самом деле, вот сейчас, через короткое время я буду читать лекцию в Барселону, Кадис и Гранаду. Я был, как ты сказал, в Париже дистанционно, там был симпозиум, в Белграде был круглый стол, в Милане мы открыли выставку «Достоевский и Европа» без всяких копий, там были оригинальные предметы в миланском доме Алессандро Мандзони, то есть огромный интерес. В Греции будет выставка, что я еще забыл, в Берлине будет в декабре. Это я только об одном отдельно взятом музее говорю, это я говорю только то, что связано с моей скромной персоной и с нашим не скромным, а большим музеем.

Интерес огромный, и понятно, что Достоевский в целом цикле работ о Европе говорит, мягко говоря, неприязненно, «Зимние заметки о летних впечатлениях» и т. д., и т. д., хотя он жил в Европе подолгу и написал там «Идиота» во Флоренции и прочее. Но известный факт, что Папа Римский сказал главе нашего государства, что священнослужитель не может не иметь на столе тексты Достоевского, ну примерно так, и т. д. Достоевский прочно заместил Тургенева на вакансии поэта в функции русского европейца. Тургенев (очень люблю Тургенева, никто не может заподозрить меня в обратном) был для европейцев ну такой домашний русский, ну который с Флобером обедает, живет в Париже или чуть раньше в Баден-Бадене. А Достоевский для Европы тайна, безусловно, олицетворяющая Россию. И чем больше он жестко относится к Европе, тем больше там видят, что в этой жесткости есть какая-то правота и правомерность, потому что он к этой Европе относится как к своему родному. «Наш порыв в Европу есть наше коренное свойство» – славянофилы: боже мой, значит, оказывается, западники не враги, значит, оказывается, нет этого противоречия? Поэтому интерес к Достоевскому огромный.

Дмитрий де Кошко, член Ассоциации российских соотечественников из Франции: Я посмотрел, что больше всего читают на Западе Достоевского. А вы знаете, это что? – «Игрок». То есть это… Я не понимаю почему. Ну, наверное, потому что самое простое, потому что это то, что их именно больше привлекает, потому что это именно идет о пороке. То есть это не очень хорошо я сказал, но я был удивлен, потому что это не то, что я советовал бы вообще. Но это страсть, это addiction, как они говорят, а сегодня ведь Запад живет в сплошных этих addiction, будь это наркотики, будь это разные другие страсти, будь это даже интернет. Это довольно удивительно. Так что, видите, тут тоже Достоевский имеет какую-то актуальность и, в общем-то, пророчество.

Жорж Нива, славист, профессор Женевского университета: Если хотите, беззащитность читателя перед Достоевским, наверное, одна и та же и тут, и там, потому что мы беззащитны, насколько он нас насквозь увидел. Потому что он увидел себя.

Михаил Одесский, доктор филологических наук, профессор РГГУ: Достоевский абсолютно мировой писатель. Это не писатель для специалистов, его читают все. Более того, вы знаете, мне очень мною уважаемый итальянский коллега сказал: вот в Италии Толстого нет (ну понятно, что это огрубление статистическое), а Достоевский – бог, и это видно по литературе. То есть просто представить себе без Достоевского западную культуру невозможно. Наверное, вы знаете, таких писателей русских, я не беру XX век, их три: это Толстой, безусловно, но Толстой и писатель, и проповедник, это Достоевский и это Чехов-драматург, не автор повестей, вот все. И я не исключаю, что в этой троице №1 – Достоевский.

Николай Александров: Можно ли как-нибудь понять, в чем значение всемирное, уже не только для России, Достоевского сегодня?

Дмитрий Бак: Вот этот юбилей 200-летний, он стал той датой, после которой наступает вечность. Я не могу сейчас поймать, кто автор цитаты, но кто-то из европейцев сказал, что для каждого великого писателя существует какой-то момент, когда уже понятно, что он никогда не угаснет. Шекспир угасал на 100 лет, в эпоху классицизма он как бы пропадал, немцы его заново открыли, Август Вильгельм Шлегель перевел, и он возник. Но за каким-то порогом стало понятно, что сколько там лет Шекспиру, 300, 400 или 800, в общем, неважно, или Данте. Достоевский, я думаю, что первым из русских писателей, не в обиду Толстому, не в обиду Чехову, потому что у нас три мировых писателя в XIX веке, не Пушкин, это факт, не к сожалению, а просто это медицинский факт... Достоевский, пожалуй, первым из русских писателей вот эту границу пересек в день своего 200-летия 11 ноября 2021 года.

И код, который описывает это пересечение границы, очень прост: Достоевский идет к идеалу, понимая, что его можно достигнуть не догматически, не формульно, не насильственно, а только от противного, только через преодоление противоположного. Толстой говорит не так, например, Толстой, может быть, Европа придет и к нему в этом смысле, Толстой тоже мировой бренд, но для Толстого характерен все-таки совсем другой идеал. Он уже есть, это природа, это естественность, к нему надо просто вернуться, это очень сложно, но надо вернуться к очевидному. Вот этот нравственный, вневременной сигнал посылает Толстой; он говорил, что если бы он издавал журнал, то он называл бы его «Несовременник», он ненавидит журнализм и вот эту всю грибницу современности. Достоевский купается в этой грибнице современности, он автор первого блога, потому что «Дневник писателя» – это Facebook своего времени, безусловно.

Поэтому код Достоевского, который стал внятен всему миру именно, я думаю, в год его 200-летия, означает, что его время никогда не пресечется. Доколе жив будет хоть один читатель в мире, слух о нем пройдет по всему великому миру, не только по Руси.

Николай Александров: Дима, огромное спасибо за беседу!

Дмитрий Бак: Спасибо, Коля, огромное спасибо!

Николай Александров: Спасибо!

Дмитрий Бак: Всегда рад!